|
|
Из "Книги рун"
БЕРКАНА
Знаешь, что я тебе скажу: у каждого своя особая рана.
Объяснить ее нельзя: границы, края — всё это чувствуешь (еще бы не
чувствовать), но вот рана чего (какого имени, какой розы, какого цветка
или хрена) и откуда она — сказать невозможно.
Поэтому всё напрасно. Но мне еще Е.С. говорила: "у тебя странные
реакции: иногда о тебе говорят грубые вещи и кажется, что ты должен
взорваться, а ты смеешься, а иногда ну сказал человек глупость или
пошлость, или умность (разницы нет), но в любом случае — так, среднюю,
ничего, в сущности, обидного: ну не понимает или понимает иначе, ведь на
самом деле неважно — а ты взрываешься. И как будто заболеваешь".
…потому что рана.
Причем она явно старая, наработаннная (натертая). Всеми дураками, всеми
умными, всеми "прекрасными" и "ужасными"… С коростой. Да и болит как-то
паршиво: по-старому (уже хорошо ведомой болью и беспомощностью), но
каждый раз — сильно. Объяснять мне это некому. Говорить об этом не
стоит. Однако я говорю. Потому что болит всегда то, что должно болеть.
А потом — бац! — и цветёт.
___________
А я-то думал, всё, что останется от меня —
быстротечная майская муть, светло-зеленая слава,
но все что останется здесь — ваши глупые имена,
которые я разбрасывал горстями налево-направо.
…Мать носила его с трудом, держала его взаперти,
думала: вот же неугомонный, надо Иосифу всё рассказать,
а он стучался в нее будто в дверь, просился войти
(а может наоборот боялся — просился не выпускать).
— А может я не хочу быть ни мальчиком, ни девочкой,
а хочу быть, допустим, белкой? —
говорил он то ли с собою, то ли с розовой пуповиной
(впрочем, вряд ли он видел, какого она там цвета):
— Может я хочу быть кроликом — на целую половину?
А может я хочу быть столбом ослепительно белого света,
стоящего вверх, уходящего в небеса?
…А мать говорила Иосифу: Я любила тебя и поэтому
пусть у него будут твои голубые глаза.
Но что мы знаем о том, что ждет нас еще — впереди?
… в этом смысле мне нравится, как сказал один поэт про другого поэта
(будем считать, имярека): "Его стихи напоминают обращение Сталина к
народу в первые дни войны: братья и сестры — одновременно царское слово
(лукавое) и растерянность человека".
— Да, потрясающее определение.
… Сухое и жаркое лето…. Неизвестность, тревога, пышная зелень Москвы,
свобода от гнета, — и никто не знает, будет ли через четыре года (и
чья?) победа.
А стихи — это есть первые дни войны.
Поэтому давайте соизмерять масштаб, чтоб потом не хныкать
(и чтоб по углам не хихикать — тоже давайте соизмерять масштаб),
потому что все, что ты сделал не так: лживый фильм, ужасную книгу —
всё в слабоумных тапках вернется к тебе назад.
…Но женщина — между тем — напружинившись как сиреневый куст,
все-таки выталкивает ребенка и думает: "Господи, как хорошо":
наконец-то можно лечь на живот и так полежать чуть-чуть,
на сдувшемся животе, пока молоко — не пришло.
А ребенок — пока еще не настали последние дни войны
(и нам есть еще кого выбирать и есть, кого обнимать)
чувствует свой пупок и вытягивает из большого мешка судьбы
самую кареглазую, близорукую, как и мать…
2007
|
|